пятница, 02 сентября 2011
шут гороховый.
а "любимчиков" тоже меняют, оказывается.
шут гороховый.
Безлюдные серые улицы, петляют вереницей бесчисленных дорожек, путающихся под ногами и ведущих в никуда. Эти улицы…они до упора заставлены панельными домами – коробками, с прокуренными, душными комнатушками 4х4, в которых теснится десяток человек. Десяток голодных ртов. Там: суммы с четырьмя нулями – уже сказка
Хотят ли они так жить? Вряд ли. Но, многие из них никогда не знали другой жизни, а некоторые, никогда не узнают. Но, ведь даже в этих, забытых Богом, забитых до отказа «улеях» вечерами загораются огоньки, один за другим, как будто извещая, что не все так плохо. Не все потеряно. Как будто, провожая этот день в последний путь. И там, за потрепанными занавесками, жены встречают своих мужей с работы, а дети носятся по квартире с самодельными самолетами, и «недо» воздушными змеям, (сооружёнными из старых газет и пары веток, выломанных где-то во дворе), сбивая с ног ворчащих обитателей квартиры. Они вырастут и обязательно, пренепременно, станут летчиками или конструкторами.
Где-то там рыжая, побитая кошка, урча, трется о ногу своего хозяина. Ей плевать на то, что его кожа давно усеяна пигментными пятнами, как небо звездами, плевать на то, что старость оставляет глубокие борозды на его лице, коже. Ведь для нее нет более нежных, любимых рук. У нее не лоснится шерсть и брюхо не набито до отказа, она едва ли знает, что такое кошачий корм или кусок хорошего, свежего мяса, и, если запустить пятерню в ее «мех», чтобы почесать спинку, то можно, пожалуй, посчитать все ее ребра. Но пожилой дедушка пенсионер, чьи виски уже давно осеребрили года, а рот «озолотили» вставные зубы, дедушка, шаркающий дырявыми, старыми тапками по обшарпанному, кое-где прожженному, стертому линолеуму, отдаст ей последний кусочек хлеба, втихаря бросив его ей под стол, и не будет для нее большей радости, большей награды за ее любовь. А ей больше и не надо.
Там, на теснехонькой кухне, за одним столом, быть может, сидят целых три поколения, и самому младшенькому из них вот-вот исполнится год, а самому старшему давно перевалило за семьдесят пять. И он, скорее всего, незаметно переложит одиноко плавающую в тарелке фрикадельку, мальчонке чуть по старше, лет пяти. Потому что тому нужно расти и набираться сил, чтобы помогать маме. И именно там, а не в каком-то буржуйском ресторане, сейчас едят самый вкусный суп.
Все это тебе не знакомо и чуждо. Ты меришь шагами дорожку вдоль этих домов, и такое чувство, что прямо вслед за тобой, помигивая, загораются редкие «выжившие» фонари.
– Странно, - мелькает в голове мысль,- ведь по закону жанра, должны бы наоборот – гаснуть. – В одном из оконных проемов, в охапку с пыльным, латаным мишкой, стоит нелепая девочка, на ее голове красуются два больших разноцветных банта, и машет тебе рукой. Ты останавливаешься и учтиво отвешиваешь ей поклон. Все это очень…неправильно. Так не должно быть. Ты должен быть суровым и грозным, потому что ты – убийца, фонари должны гаснуть, стекла – трескаться, а маленькие девочки – бежать, что есть сил. Но из раза в раз эта девчушка висит на окне и всегда машет тебе маленькой ладошкой. Потому что, наверняка, так ее научила мама. Потому что, наверняка, она еще не знает, что такое хорошо и что такое плохо, и не умеет различать людей. Все это придет. Потом. С грязью жизни, с возрастом, с опытом, с другими людьми. К сожалению, обязательно придет. И она больше не будет так радостно приветствовать незнакомых прохожих и маленького окошка своей квартиры. Она, быть может, вообще перестанет с людьми здороваться. Но пока это – кусок глины, на котором вскоре каждый встречный поспешит оставить свой след.
Возможно, если бы люди чуточку больше думали о других, наш мир не был бы миром контрастов, в котором кто-то по два раза на дню меняет машины, а кто-то живет на мусорках и питается подножным кормом; кто-то пьет L'Art de Martell каждый день, а кто-то по крупицам собирает эту же «заоблачную» сумму на лечение своего чада.
Но, имеем то, что имеем. Тебе-то, вообще, грех жаловаться на жизнь.
Хотят ли они так жить? Вряд ли. Но, многие из них никогда не знали другой жизни, а некоторые, никогда не узнают. Но, ведь даже в этих, забытых Богом, забитых до отказа «улеях» вечерами загораются огоньки, один за другим, как будто извещая, что не все так плохо. Не все потеряно. Как будто, провожая этот день в последний путь. И там, за потрепанными занавесками, жены встречают своих мужей с работы, а дети носятся по квартире с самодельными самолетами, и «недо» воздушными змеям, (сооружёнными из старых газет и пары веток, выломанных где-то во дворе), сбивая с ног ворчащих обитателей квартиры. Они вырастут и обязательно, пренепременно, станут летчиками или конструкторами.
Где-то там рыжая, побитая кошка, урча, трется о ногу своего хозяина. Ей плевать на то, что его кожа давно усеяна пигментными пятнами, как небо звездами, плевать на то, что старость оставляет глубокие борозды на его лице, коже. Ведь для нее нет более нежных, любимых рук. У нее не лоснится шерсть и брюхо не набито до отказа, она едва ли знает, что такое кошачий корм или кусок хорошего, свежего мяса, и, если запустить пятерню в ее «мех», чтобы почесать спинку, то можно, пожалуй, посчитать все ее ребра. Но пожилой дедушка пенсионер, чьи виски уже давно осеребрили года, а рот «озолотили» вставные зубы, дедушка, шаркающий дырявыми, старыми тапками по обшарпанному, кое-где прожженному, стертому линолеуму, отдаст ей последний кусочек хлеба, втихаря бросив его ей под стол, и не будет для нее большей радости, большей награды за ее любовь. А ей больше и не надо.
Там, на теснехонькой кухне, за одним столом, быть может, сидят целых три поколения, и самому младшенькому из них вот-вот исполнится год, а самому старшему давно перевалило за семьдесят пять. И он, скорее всего, незаметно переложит одиноко плавающую в тарелке фрикадельку, мальчонке чуть по старше, лет пяти. Потому что тому нужно расти и набираться сил, чтобы помогать маме. И именно там, а не в каком-то буржуйском ресторане, сейчас едят самый вкусный суп.
Все это тебе не знакомо и чуждо. Ты меришь шагами дорожку вдоль этих домов, и такое чувство, что прямо вслед за тобой, помигивая, загораются редкие «выжившие» фонари.
– Странно, - мелькает в голове мысль,- ведь по закону жанра, должны бы наоборот – гаснуть. – В одном из оконных проемов, в охапку с пыльным, латаным мишкой, стоит нелепая девочка, на ее голове красуются два больших разноцветных банта, и машет тебе рукой. Ты останавливаешься и учтиво отвешиваешь ей поклон. Все это очень…неправильно. Так не должно быть. Ты должен быть суровым и грозным, потому что ты – убийца, фонари должны гаснуть, стекла – трескаться, а маленькие девочки – бежать, что есть сил. Но из раза в раз эта девчушка висит на окне и всегда машет тебе маленькой ладошкой. Потому что, наверняка, так ее научила мама. Потому что, наверняка, она еще не знает, что такое хорошо и что такое плохо, и не умеет различать людей. Все это придет. Потом. С грязью жизни, с возрастом, с опытом, с другими людьми. К сожалению, обязательно придет. И она больше не будет так радостно приветствовать незнакомых прохожих и маленького окошка своей квартиры. Она, быть может, вообще перестанет с людьми здороваться. Но пока это – кусок глины, на котором вскоре каждый встречный поспешит оставить свой след.
Возможно, если бы люди чуточку больше думали о других, наш мир не был бы миром контрастов, в котором кто-то по два раза на дню меняет машины, а кто-то живет на мусорках и питается подножным кормом; кто-то пьет L'Art de Martell каждый день, а кто-то по крупицам собирает эту же «заоблачную» сумму на лечение своего чада.
Но, имеем то, что имеем. Тебе-то, вообще, грех жаловаться на жизнь.